В Филадельфии засушливо-жаркое лето: в легких пылью оседает солнце, крыши домов стелются под его лучами, пляшут лукавыми миражами, и остается только уповать, что однажды хмурое небо подарит хоть немного свежести от крупных холодных капель. В Филадельфии лето, и Себастьян Монро был бы совсем не против, чтобы здесь навсегда осталась весна. Пахучая, бодрая и цветочно-пряная с ее прохладными ночами и туманными утрами, когда не нужно сбрасывать влажные простыни и переворачивать горячую подушку, потому что опять предательски подкралась подруга-бессонница.

В саду, огороженном от по-муравьиному людного города, пусто, да и кто посмеет сунуться сюда во время прогулки генерала? Разве что полный идиот. Монро стягивает с себя дурацкий камзол и бросает в тень от раскидистого дуба, закатывает рукава рубашки и удобно устраивается под деревом. От земли веет легкой, мнимой прохладой, но сейчас и этого достаточно, чтобы закрыть глаза и хоть несколько минут, но ни о чем не думать. Легкий шелест листьев убаюкивает, затягивая в омут ласковой дремоты.

В воздухе пахнет теплой пыльцой, и до слуха доносится мерное жужжание шмеля, а затем и едва заметный шорох, но Монро уже настороженно нащупывает оружие и снимает с предохранителя, не размыкая век. В воздухе пахнет опасностью.

Он резко садится и вытаскивает из кобуры пистолет, направляя дуло на источник шума.

– Упс.

Упс, думает Монро. Девчонка. Молодая, почти дитя, зато экипировка как у бывалого воина: начиная от удобных сапог и охотничьего ножа на бедре, заканчивая арбалетом за спиной и пистолетом в судорожно сжатой ладони.

В голубых глазах плещется смех, в русых волосах разлит солнечный свет.

– Ну вдруг вы стрелять будете, – немного смущенно поясняет она и убирает оружие за спину.

Монро не спорит, может и будет стрелять, если придется.

– Плохая у вас тут охрана, генерал, – уверенно говорит она и улыбается, кажется, ни капельки не боясь. – Пиф-паф.

Девчонка делает вид, что целится в него из сложенных пистолетом пальцев и выглядит так, будто всё это крайне забавно и ничего не случится, если немножко пошутить над Монро.

Молодая, бесшабашная, глупая. А он считал, что таких в этом мире уже не осталось, ан нет – стоит себе, переминаясь с ноги на ногу, и немного настороженно глядит на него сверху вниз. Дура.

– Ты ведь понимаешь, что одним своим появлением нарушила десяток законов? – вежливо, как у ребенка, интересуется Монро. – И где ты взяла оружие?

– Секрет, – фыркает она, закатывая глаза, мол, только глупые генералы могут всерьез рассчитывать, что запрет на огнестрел что-то значит. – А законы легко переписать.

Монро смутно представляет, зачем ему нужно что-то там переписывать, хотя ситуация в целом – забавляет. А он-то думал, что всё повидал.

– Как зовут тебя хоть, дура? – вкрадчиво спрашивает он, поднимаясь на ноги и отряхивая камзол от травинок. На землю щелчком отправляется жук.

– Чарли… – хмуро говорит она, мгновенно становясь собранной и настороженной.

Не женское это имя, да и она сама – не девчонка даже, скорее потерявшийся воробушек, глупо и громко чирикающий рядом с орлиным гнездом.

– Просто Чарли, – поясняет она, и взгляд ее на мгновение становится холодно-потухшим, будто выключили электричество.

Хотя кого он обманывает – электричества нет давно, размеренное гудение проводов, вспышки фотоаппаратов и гул моторов – всё это осталось отчаянно далеко; стершееся, сгнившее, почти чужое воспоминание.

– И почему же я все-таки не должен пристрелить тебя на месте, Чарли? – В его голосе столько яда, что можно сцеживать и продавать галлонами, заодно и казна пополнится, противостояние с Джорджией дорого обходится.

– Я же здесь, – неуверенно, смущенно, но гордо подняв голову, отвечает Чарли, – оставила с носом охрану, пробралась незамеченной и даже не пристрелила спящего президента. Значит, я лучше всех.

Монро кивает, не потому что согласен с ней, а просто отслеживая логику. И девчонка ослепительно улыбается.

– Ну, идем, лучшая, расскажешь о своей жизни, а я, так и быть, попытаюсь тебя не убить.

Глупость, конечно, сиюминутная блажь, и Монро это понимает, и Чарли тоже понимает, потому и закусывает губу, неуверенно глядя ему в глаза, будто взвешивая: удрать, пока есть возможность, или уже поздно, раз сама залезла в капкан. Поздно, конечно.

– Только отдай ствол, – протягивает он руку, и после секундного промедления пистолет ложится ему на ладонь. Как знак доверия, или покорности, или глупости.

Последнее, безусловно, вероятнее.

Он думал, что таких уже не осталось, верящих ему настолько, а вот оно как получается.



– А тут неплохо, – присвистывает Чарли, оглядывая его кабинет.

Она смотрит на большой стол из мореного дуба, на облицованный светлым камнем камин, на портреты, развешенные по стенам, и даже себе под ноги. Она смотрит куда угодно, только не на него. И это чрезвычайно забавно.

Монро провожает страшно убийственным «тебе конец» взглядом взвинченного начальника охраны и запирает дверь. Не оплот государственности, а цирк с бесплатным входом, только попкорна и не хватает, зато клоунов в достатке, пора бы отправить пару в утиль.

– Нет, серьезно, уютно, – прерывает его размышления восхищенный голос.

Чарли уже добралась до бара: подняв крышку графина, понюхала содержимое и, кивнув своим мыслям, щедро плеснула в стакан. И только потом бросила немного виноватый взгляд на Монро, мол, ты не против, что я украла у тебя классный виски наверняка многолетней выдержки? Он против хотя бы потому, что она, скорее всего, не оценит тонкий вкус и терпкий аромат дорогого напитка, но обратно переливать – моветон, как говорит Бейкер.

– Итак, – изрекает Монро, присаживаясь за стол и сцепляя руки в замок, – Чарли, кто же ты?

– Охотник, – отвечает она, заваливаясь на стул для посетителей и закидывая ногу на ногу. – Я умею только стрелять и ставить силки. И очень хочу алмазов.

– Зато честно. – Себастьян Монро ценит честных людей, они нынче в дефиците.

Она кивает и салютует ему стаканом, в котором плещется янтарный виски двадцатилетней, мать ее, выдержки.

– Поведаешь историю своей жизни?

Она замирает, сжимает стакан – того и гляди стекло треснет, расколется, поранит кожу и разлетится вперемешку с алыми каплями по ковру. Если человек реагирует так – значит что-то идет не так. А может, и вовсе всё.

Но уже через мгновение Чарли ставит стакан на край стола, мазнув ладонью по дереву, и откидывается на спинку стула, глядя на Монро открыто и свободно, будто и не было вовсе этой нелепой заминки и не застывала она ледяной статуей.

– Меня зовут Чарли, и я сирота. Отец погиб год назад, ничего интересного; брат – ранней весной пошел на охоту в одиночку, астма, – нервно и грустно улыбается она, – он был обречен. А больше меня дома ничего не держало.

В ее мозаике, бесспорно, не хватает одной важной детали, поэтому Монро интересуется:

– А мать?

– Бросила нас после отключения, не помню ее, – пожимает Чарли плечами, будто и слова «мать» тоже не помнит.

Зато ему становятся понятными и охотничьи повадки, и прислоненный к стулу арбалет, и неведомо где полученный пистолет. Дитя отключения.

Их таких много: наемников и воров, скитающихся по Северной Америке в поисках приключений и легкой или не очень наживы. Не ведающие страха, не имеющие ничего за душой: они приходят ниоткуда, чтобы однажды уйти никуда, раствориться в тумане поутру, будто и не было их никогда.

Она, вот, пришла к нему.

– Сколько тебе лет? – спрашивает он, барабаня пальцами по столу и решая колоссальную проблему бытия: что делать с девчонкой, которую – удивительно, но факт – хочется не убивать.

– Двадцать четыре, – не моргнув глазом заявляет она и тянется за стаканом.

Себастьяну Монро очень давно не лгали до того открыто, правдиво и отчасти красиво, он почти восхищен.


Себастьян Монро никому не верит вдруг и сразу, он вообще старается не раздавать крупицы старательного сохраненного доверия к людям по пустякам. На него покушались четыре раза, и это явно не предел, тут любой начнет вздрагивать от каждого подозрительного шороха и искать в чужих шкафах скелеты, одновременно запирая свои.

Чарли не требует, чтобы ей доверяли. Она вообще ничего не требует, если не считать отобранного оружия. Она даже не спрашивает, что случилось с начальником охраны, хотя, несомненно, слышала глухой хлопок далеко за полночь. Не могла не слышать: коридоры в особняке гулкие, эхо разносится далеко.

Монро же приглядывается к ней, подмечая детали: насмешливо выгнутую бровь, по-мужски уверенную походку, хрипловатый с горчинкой голос.

Чарли выбивается из привычного, как контрастная нить на однотонной ткани: хочется выдернуть, замотать в узел и бросить в камин, чтобы урчащее пламя стерло все следы.

Чарли стежок за стежком вживается в окружающую действительность, вышивая понятный исключительно ей узор. Еще немного – и выдирать будет поздно.

Она отвоевала себе комнату на втором этаже и даже с глумливым хохотом выбросила картину девятнадцатого века, подружилась с поварихой и нашла себе хобби: Себастьяна Монро.

Он, разумеется, не говорит при ней ничего важного, а все дела решает исключительно за закрытой дверью кабинета и с выставленными сурового вида часовыми: с девчонки станется, если подслушает хоть слово.

Но Чарли только презрительно фыркает, мол, к черту государственные дела, лучше узнаю, что на ужин, или пройдусь по чертовому саду, или позаигрываю с тем симпатичным офицером, сыном капитана Невилла. Джейсон растекается подтаявшим мороженым, млея под ее льстивыми речами: и лук у него красивый, и мускулы каменные, и пистолет, наверное, есть. Лиса.

Но Джейсон не поддается, и Себастьян почти по-отечески горд: тот однажды займет место отца, если не оплошает.

Чарли выглядит удрученной и просит вернуть хотя бы арбалет: в саду поспели яблоки, по которым было бы неплохо немножко пострелять.

Монро говорит «нет».


– А можно мне пистолет? – привычно интересуется Чарли, глядя куда-то вдаль. Она все еще надеется поймать его на слове и выудить разрешение.

– Мгм, – невнятно мычит Монро, отвлекаясь от документов, – конечно, нет.

Она фыркает и распахивает окно, впуская духоту и солнечно-теплый аромат сада.

Точка невозврата пройдена слишком быстро и слишком незаметно: Монро уже не пытается ее пристрелить, а дальше только финишная черта – когда Чарли попытается его предать и пристрелить все-таки придется. Так всегда бывает, верности на века не существует.

– А почему? – по-детски непосредственно, склонив голову набок, спрашивает она, в глазах плещется смех.

– Потому что оружие можно носить только с двадцати одного года.

По вспыхнувшим щекам и тому, как резко она снова повернулась к окну, понимает, что попал в десятку.

– Двадцать?

Она хмыкает, но коротко кивает. Угадал.

Двадцатилетняя Чарли ворует из его бара двадцатилетний виски – в этом мире что-то определенно идет не_так.

– Я охранник твой или кто? – возмущенно произносит она наконец.

«Я же лучше этих остолопов!» – читается в ее глазах.

– Или кто? – очень удивляется Монро.

Она похожа на кого угодно, только не на охранника: хрупкая, тонкая, с язвительной ухмылкой и вечно удивленным взглядом. Эдакое лето в миниатюре: голубые глаза-небо, распущенные волосы-ветви и хрипловатый голос-полынь.

– Могу дать силки и приказать отвезти тебя в лес, добудешь кролика, охотница.

Она выглядит уязвленной и отчасти обиженной, того и гляди притопнет ногой, уперев руки в бока.

Себастьяну Монро ни капли не стыдно, а оружие девчонке не положено, пристрелит еще кого-нибудь ненароком или специально. Его, например.

– Арбалет? – невинно предлагает она. Яблоки, конечно. Спелые, красные, соблазнительно покачивающиеся на ветвях, грех не пробить стрелой.

– Ну нет и нет, – пожимает она плечами, не дожидаясь ответа.


В Филадельфии лето засушливо-жаркое сменяется летом дождливо-ветреным, уже почти осенним: деревья покорно склоняются под ураганными порывами, трещат ветвями в мольбе, сбрасывают слабые листья в угоду погодным богам. Дождь барабанит причудливый, только ему понятный ритм по стёклам, крышам и мостовым. Себастьян Монро продолжает мечтать о бодрящей весне, задумчиво глядя на пляшущее в камине пламя.

Чарли врывается в кабинет без стука, никаких манер, как ни повторяй и ни угрожай – а всё впустую. Она похожа на ураган: громкая и воинственная, и в голове у нее – перистые облака, не иначе.

– Не вели казнить, я даже не гонец, тот упал без чувств и почти без крови, ранили беднягу, а ведь все равно доскакал, – с напускным весельем, излишне громко, говорит Чарли. Она, конечно, бравирует: дела с Джорджией продвигаются плохо, и ей это известно из мимолетных фраз и озабоченных взглядов, пойманных случайно или намеренно.

Она бросает на стол потрепанный, испачканный засохшей, коричневой кровью конверт и уходит, осторожно прикрыв за собой дверь и шикнув на замершего в коридоре грозного охранника.

Печать не сломана, значит не открывала. Умница.

Монро со вздохом разрывает бумагу и вчитывается в закорючки шифрованного донесения. Думать о Чарли и ее поведении больше некогда, государственные дела намного важнее, чем какая-то девчонка, лишенная манер.

Когда он наконец разбирается со всем, что требует внимания, собирает, а затем и разгоняет совещание, снаряжает очередной патруль, то… то распахивает окно и вдыхает пропитанный грозой воздух, наслаждаясь стремительно темнеющим небом.

В дверь тихо стучат.

– Басс, – улыбается Джейн, проходя в кабинет и замирая рядом, – нам нужна новая повариха, эта ужасна.

Он смутно представляет, кто такие «мы», о которых она говорит. Есть только он – Себастьян Монро, жестокий тиран и деспот, не способный управлять даже собственной жизнью, и она – Джейн, белокурая, с хитрым прищуром серых глаз и соблазнительной улыбкой. С такими, как она, не бывает никаких «мы». Только «ты» и «я», детка, не нравится – пошла прочь.

– Она нормальная.

– Мое рагу было ужасно пересолено! И плохо приготовлено, а еще она понятия не имеет, что такое уважительное отношение к…

– К кому? – вкрадчиво интересуется Монро, с щелчком закрывая окно и возвращаясь за стол. – К кому, Джейн?

Она поджимает губы и нервно дергает плечом.

А затем – начинается буря. И Монро даже теряется в первое мгновение: слишком давно ему не перечили так открыто.

Женщины в гневе – уродливы, в них нет ничего эфемерного, восхитительного или завораживающего, только визгливые крики на грани ультразвука, заламывание рук и умоляющие взгляды наподобие «соглашайся со мной во всем».

С согласием у Монро проблемы, а уж с самообладанием – и подавно: это охотно подтвердит спешно почивший начальник охраны.

Её истерика отдает малиной – можно готовить джем и намазывать на хлеб, малина с сахаром кажется Монро приторной и гадкой на вкус.

Джейн – бледная с лихорадочно горящим румянцем и злыми слезами, скатывающимися по щекам, кажется ему настолько неестественной и неправильной, что больше чем «просто исчезни» он сказать ничего и не может. Рука невольно тянется к ящику стола, где лежит всегда заряженный пистолет. Он – закон, ему – можно.

А потом на сцене появляется Чарли с улыбкой до ушей и заинтересованным взглядом, занимает место в первом ряду – на пороге – и с нескрываемым удовольствием наблюдает за спектаклем. И это становится для Монро последней каплей.

– Вон! – Ему плевать, что этот крик наверняка слышно за пару кварталов, а голосовые связки не железные, и вообще не пристало ему так себя вести и позволять кому-то так себя вести с собой. Но… Бабы.

– У вас, генерал, нет никакого вкуса, – ехидно замечает Чарли, когда за его уже бывшей любовницей с грохотом закрывается дверь.

Джейн чудесна почти во всем: от белокурых локонов до невероятной гибкости и изобретательности, вот только характер у нее оказался паршивый и склочный. А потому статус «почти жена генерала» развязал ей язык, руки и, видимо, мозг, раз она посмела ударить повариху за слегка пересоленное блюдо. Повариху Монро уважает, а потому оскорблений в ее адрес не простит никому, даже Джейн.

Джейн действительно стала неудобной, а Себастьян Монро не любит неудобных женщин. Он вообще их не любит, если быть до конца честным. Женщины – это платья, слишком много разговоров и феноменальная глупость.

Чарли не считается, она, как сама сказала когда-то, охотник. К ней вообще неприменимы основные параметры женщин.


Чем ближе осень, тем яснее Монро понимает, что пройдена не только точка невозврата, но и финиш, а ему все еще не хочется ее, Чарли, пристрелить. Алая лента обмоталась вокруг ног, и каждый шаг грозит обернуться падением: позорным, больным и отчасти смешным.

Чем ближе осень, тем меньше остается солнца и тем больше становится Чарли. Она, кажется, везде: оплела, как паук, все закоулки особняка, проросла корнями в стены и пол, осталась в каждой тени и каждой трещинке.

И сейчас, очевидно, самое время предпринять хоть что-нибудь: вытащить-таки пистолет из ящика стола и пустить ей пулю в лоб, или себе, или кому-нибудь, только бы, наконец, вырваться из оцепенения и освободиться от преследующего всюду аромата вишни.

Чарли пахнет вишней, полынью и виски, и Монро не нужно подходить к ней, утыкаясь носом в распущенные волосы, чтобы понять, что это действительно так. Он-просто-знает-что-это-так.

– Тебе налить? – привычно спрашивает она и вертит в пальцах стакан, на гранях которого лукаво играют солнечные блики.

Он только кивает и закрывает глаза, надеясь и страшась, что откроет их – а ее и нет. Но: легкий стук – крышка отправляется на поднос, тихое звяканье горлышка о стакан, легкие шаги, снова стук – стакан уже на столе. Но: она настоящая.

Он такими темпами, конечно же, не сопьется, а вот Чарли – вполне себе может.

Самое время запретить ей приближаться к бару, а то и вовсе выгнать к чертовой матери, чтобы не мелькала перед глазами. Чего ради она вообще здесь нужна? Охотница, мать ее.

Но – нужна.

Нужна, потому что умеет молчать, когда нужно, и просто сидеть напротив, периодически хмыкая в никуда и отпивая из стакана.

Нужна, потому что честная, а это нынче дефицит.

Конечно, только поэтому.


Чарли близко-близко, и сердце у Себастьяна колотится быстро-быстро, еще немного – и выскочит из груди, и плюхнется на пол, по инерции продолжая качать воздух. От нее заманчиво пахнет пропитанной солнцем вишней, а он чувствует себя на двадцать лет моложе, потому что очень давно не смотрел ни на кого так.

От нее пахнет вишней, порохом и дурманящей свободой. Таких, как она, не бывает, таких на свете уже не осталось, но она – всё-таки есть.

Он целует её, прижимая к себе изо всех сил, наверняка даже оставляя синяки, не давая отстраниться, одуматься и сбежать, раствориться в тумане, чтобы никакой фонарь не помог найти.

И она позволяет делать с собой всё, что ему заблагорассудится.

А потом Монро отрывает глаза – и перед взором возникает сероватый в неверном предрассветном свете потолок.

Пиф-паф, Себастьян Монро, чтобы тебя подстрелить, даже не обязательно брать в руки пистолет, достаточно просто присниться. Пиф-паф, и девчонка, которую ты знаешь меньше двух месяцев, превращается в навязчивое «как ни убегай – я буду рядом». Пиф-паф, дитя отключения целится из-за каждой причудливой тени, не давая даже надежды на спасение.

В спальне упорно пахнет вишней и глупостью, а сердце продолжает усиленно разносить по телу яд: Чарли въедается под кожу, пульсирует в мозгу и заглядывает в окна робким утром. Остается только надеяться, что ничего не случается просто так и что это – тоже имеет смысл. Хоть какой-нибудь.

Хотя, разумеется, все дело в том, что он расстался с Джейн и нужно завести новую любовницу. Пол-Филадельфии от пятнадцати до девяноста лет будут счастливы, можно даже провести конкурс с обязательным выходом в бикини, а в жюри посадить чертову оторву, чтоб ее, Чарли.


Чарли выглядит лукавой: ухмыляется, приподняв бровь, и неотрывно наблюдает за тем, как грозный (грозный же!) генерал вершит дела государственной важности. В документы нос она благоразумно не сует, хотя заметно, что очень хочется.

Есть в ней что-то ненормальное и неземное, что заставляет позволять Монро собой помыкать. То ли всё дело в том, что она всегда говорит колкую правду, то ли в том, что ему просто нужно было завести собачку вместо девчонки. Или подарить собачку ей: пусть выгуливает по саду и не лезет куда не просят.

Запах вишни забивает ноздри, першит в горле, оседает кисловатым привкусом на языке.

– Что? – наконец не выдерживает он, ставя размашистую подпись и отодвигая бумаги.

– Мне нужен пистолет, – заявляет Чарли.

Ему очень хочется едко осадить ее, потому что зарвалась малявка, распоясалась, того и гляди усядется в его кресло и наречет себя вторым (а то и первым) генералом.

Да только бессмысленно всё, не поймет и не примет к сведению. Чарли воспитала себя сама, а потому не принимает никаких наставлений или увещеваний. И если не дать ей пистолет, то она просто его украдет, как вытащила из сейфа собственный арбалет, вскрыв замок и вырубив охранника подсвечником.

Арбалет теперь лежит у нее под кроватью как трофей, без стрел он все равно бесполезен, а те до сих пор остаются в ненадежном, как оказалось на практике, сейфе.

– Только если ты пройдешь тест на меткость, – наконец отвечает он.

От ее улыбки в комнате становится слишком светло, ловит себя на неловкой мысли Монро.


Через несколько дней он действительно выделяет Чарли личного тренера – лейтенанта Алана Эмерика – и строго-настрого предупреждает: одна пуля не в том направлении, и оба упокоятся под яблоней, будут почву удобрять. Лейтенант – парень понятливый, а потому кивает и заверяет, что всё будет в лучшем виде. Чарли только сопит и укоризненно смотрит на Монро исподлобья, мол, совсем за дуру держишь?

Если быть честным, то все-таки да, держит.

Но когда Монро протягивает Чарли разряженный пистолет, а Эмерику – ссыпает на ладонь патроны, она не может сдержать задорной и даже торжествующей улыбки: добилась-таки своего, заполучила назад свою драгоценную игрушку.

Нормальные девушки радуются платьям, туфлям и прочей шифоново-цветастой лабуде, а эта – браунингу.

Ей бы поумерить пыл, думает Монро, пока Чарли любовно разглядывает оружие и проводит подушечками пальцев по прохладному металлу.

Ей бы поумерить пыл, ему бы начать думать головой. Это было бы просто идеально, но мир, к сожалению, уже сошел с рельс и рухнул в пропасть, и уже нет смысла изо всех сил давить по тормозам.

– Пиф-паф, – задорно смеется Чарли и выглядит по-настоящему счастливой.

«Пиф-паф», – мысленно повторяет он за ней и неожиданно для себя не может сдержать едва заметной улыбки.

– Я обещаю никогда в тебя не стрелять, – неожиданно серьезно произносит Чарли.

И что-то в ее голосе заставляет верить: это действительно так.

Монро ждет, пока за ними закроется дверь, а потом возвращается к делам; полученные из Джорджии донесения не сулят ничего хорошего или хотя бы неплохого: Фостер снова мутит воду и пытается заручиться поддержкой Техаса, и если ей действительно удастся заключить союз, то придется несладко. Самое время для плана «Б»: найти чертова Майлза. С Майлзом всё всегда становится сначала слишком сложным и на грани «смерть пришла по наши грязные души», а потом вдруг выправляется, будто сама куртизанка-судьба благосклонно протягивает ладонь.

А со стороны сада тем временем раздается первый выстрел, звучащий при открытом окне особенно громко. Одна пуля в сторону особняка – и Себастьян Монро самолично зароет девчонку под деревом.

Если «Б» не сработает, то всегда можно придумать «В»: послать в Джорджию снайпера и прострелить вздорной бабе, чтоб ее, Фостер, череп. А потом всё равно найти Майлза хотя бы за тем, чтобы свернуть шею: за то, что бросил всё и канул как в болото, послав лучшего друга и всю республику в жопу.

Монро сам не замечает, как план «И» сводится к Чарли и вишне без косточек, а план «К» – к тому, что, быть может, стоит иногда позволять ей посещать тир.

Работать в такой обстановке не представляется возможным.

Чарли возвращается к нему – нет, конечно же, вовсе не к нему, а в кабинет! – через полчаса. Пинком распахивает дверь и донельзя довольная плюхается на стул: и в руке у нее спелое, почти алое, яблоко.

– Единственный промах, – поясняет Чарли, заметив его взгляд. – Сбила соседнее.


Чарли двадцать, она окончательно захватила его бар: наливает виски с лихвой (какое уж тут на два пальца?) и гулко ставит стакан на стол, сдвигая на край бумаги. Несколько листов с шелестом приземляются на паркет.

Чарли двадцать, и не приходится сомневаться, что Монро она считает тоже своим: эдакое домашнее чудище, что грозно зыркает, ругается и казнит всех, кто хотя бы задумает его однажды предать.

Чарли двадцать, она ощущает себя немножко Белль, хотя обходит просторную, пропахшую старыми книгами, библиотеку за несколько коридоров и вовсе не пытается научить Себастьяна Монро хорошим манерам, хотя бы потому, что сама с ними не слишком-то знакома.

А Монро делает вид, что ничего – ничегошеньки! – не происходит. И ничего правда не происходит, пока однажды в кабинет не приходит Рейчел.

Это их маленькая традиция: раз в три месяца, точно по календарю, она снисходит до общения с Монро.

Прямая спина, вздернутый подбородок и январский холод в глазах. Все однажды ломаются, но только не Рейчел. Она раз за разом и год за годом продолжает твердить коронные «мне ничего не известно» и «пожалуйста, просто меня пристрели», а он, как глупый ослик, задает одни и те же вопросы:
«что случилось с электричеством, Рейчел?» и «ты же хочешь увидеть семью?». И она хочет – очень хочет! – это видно в повороте головы, дрожащих ладонях и нервно сжатых губах. Но Рейчел Мэтисон продолжает упорно молчать.

И давно надо бы отправить ее в ад, да только рука не поднимается, потому что ответы получить все-таки хочется. Энергия – власть, а власти много не бывает, Себастьян Монро знает это не понаслышке.

Чарли с интересом разглядывает Рейчел, развалившись на стуле и закинув ногу на ногу, и улыбка ее каменеет, а хрустальный стакан, переливающийся лукавыми гранями, выскальзывает из онемевших пальцев на пол и разлетается острыми осколками.

– Чарли, – полузадушенно хрипит Рейчел в слепом узнавании, протягивая в мольбе бледные тонкие руки. – Чарли.

И в голове у Монро наконец собирается вся мозаика целиком: пятилетняя малышка с невероятной серьезностью во взгляде и футболке с медвежатами, а в голубых глазах столько честности, что невольно начинаешь восхищаться. Пятилетняя малышка, которую Себастьян видел только раз в жизни, когда приехал вместе с Майлзом в гости к его брату и подарил ей большую куклу в розовом платьице и розовом же чепце.

Чарли – Шарлотта! – Мэтисон. Он так долго искал канувших в неизвестность Мэтисонов, что на мгновение теряет дар речи. Потому что вот она, сама пришла.

В голубых глазах отчетливо виден страх, и на одно бесконечно долгое мгновение Монро кажется, что она все-таки закричит, или бросится на шею давно потерянной (в лучших традициях глупости) матери, или выхватит из его стола пистолет и начнет палить без разбору. Когда люди выглядят так – это не предвещает ничего хорошего. Когда люди выглядят так, значит что-то пошло совсем не так.

А затем Шарлотта – черт побери эту семейку! – Мэтисон подпрыгивает со стула, как ужаленная, и, задев Рейчел плечом, выскакивает из кабинета.

И вот теперь самое время кого-нибудь пристрелить.


Чарли ураганом носится по комнате, доставая из шкафов немногочисленные вещи, роется в ящиках стола и тумбочках, ныряет под кровать за арбалетом. В голове молоточком стучит «беги-беги».

Суровая действительность обрушивается как ведро обжигающе ледяной воды: Чарли беспомощно оглядывается и потирает мигом озябшие и дрожащие ладони. Сердце бьется так быстро, будто спешит поскорее отсчитать отмеренное судьбой.

Чарли не привыкла сражаться, в любой битве с мало-мальски стоящим противником она погибнет.

«Если есть проблема – беги», – всегда говорил отец, и она с удовольствием следует его заветам.

Торопится исчезнуть в сентябрьском тумане, чтобы не сталкиваться с Монро и той женщиной. В памяти невольно всплывают вкус собственных слёз и размытый силуэт, спешно удаляющийся по лесной дороге. Чарли похоронила когда-то мать, как совсем недавно, кажется только вчера, – отца и брата.

Ей определенно стоило держаться подальше от Филадельфии, а не идти в капкан: нагло, с улыбкой и скрещенными наудачу пальцами. Да только теперь уже поздно жалеть, нужно бежать без оглядки.

Монро заходит в комнату без стука, собственно, он вообще никогда не стучит, да и смысл: его особняк, его правила, он – закон. Вздумай Монро станцевать румбу на крыше – все будут одобряющие хлопать.

Он с щелчком запирает дверь, будто вколачивает последний гвоздь в крышку ее, Чарли, гроба, и только скрещивает руки на груди, мол, куда-то собралась, дорогуша?

Не иди на охоту, не зная территории.

Держи оружие при себе.

Живи, пока можешь.

Чарли на территории Себастьяна Монро.

– Ничего не хочешь рассказать? – едко и вкрадчиво спрашивает он. – Чарли… Мэтисон?

– Стреляй сразу, – бравирует Чарли, и в глазах ее застыло грязно-серой коркой злое веселье. – Или отпусти.

Чарли двадцать, самое время быть умной и правильной, да только поздно теперь строить из себя паиньку: время прыгать с разбегу в пропасть, радуясь последним секундам полета. Дети отключения живут так.

– Куда собралась?

Она пожимает плечами и, чуть помедлив, отвечает:

– В Мексику, может быть.

В Мексике, несомненно, вечное лето, а не промозглая осень, там есть кактусы, текила и свобода. И нет Себастьяна Монро, и Рейчел там тоже нет.

– Я думал, ты смелая.

И глупая, мысленно добавляет Чарли.

В комнате отчаянно пахнет вишней и страхом, и эта адская смесь першит в горле, остается на языке и мешает дышать: каждый вдох отравляет чем-то неуловимо теплым.

В комнате пахнет вишней, Монро все еще не тянется за пистолетом, а Чарли боится пошевелиться и даже моргнуть: хищники реагируют на движение.


Себастьян Монро задумчиво разглядывает лежащий на столе пистолет с единственной пулей.

Ничего не случается просто так: он искал Мэтисонов, чтобы разговорить-таки Рейчел. И вот, пожалуйста, есть Чарли, хватай за шкирку, прижимай к ее виску оружие и слушай долгожданные ответы.

Хватай за шкирку, вдыхай отравляющий аромат вишни и отбрасывай пистолет в сторону, потому что уже точно не сможешь выстрелить: пальцы сводит судорогой от одной только мысли.

– У тебя очень ограниченный выбор, – произносит, наконец, Монро, – умереть или остаться.

Без шуток, напускного нахальства и ребячества Чарли выглядит почти мертвой.

Кончились шутки.

Она только часто моргает и старательно смотрит в сторону, куда угодно, только не на него, цепляясь за подлокотники так, что побелели костяшки пальцев, того и гляди по коже разбегутся паутинки трещин.

Так выглядят люди, когда загнаны в угол.

Себастьян Монро не отпускает то, что считает своим.

И потому Чарли кивает. Она остается.


В Филадельфии на один день воцарилось, казалось бы, ушедшее лето: солнце слепит глаза и греет озябшие пальцы. Протяни ладонь к небу – и ощутишь жар, главное всего-навсего не сгореть. И только золото на деревьях омрачает радость.

Золото опутывает запястья, поднимается к шее и грозит затянуться петлей. Чарли впервые в жизни ощущает себя птицей. Крылья – трофей Монро.

Она сидит напротив, поигрывая стаканом и любуясь причудливо сияющими гранями хрусталя.

– Что дальше? – спрашивает тихонько Чарли.

– Дивный новый мир, – отвечает Монро.

В столе у него заперты ответы от Рейчел, горстка алмазов для Чарли и собственная свобода: отступать некуда, запасных путей не осталось уже давно.

Чарли больше не выбивается из привычного, как контрастная нить: на однотонной ткани распускается узор – вишня.

И Монро говорит «да».

– Думаешь, это хорошая идея? – Её голос звучит неожиданно высоко, когда Себастьян вскакивает из-за стола.

С тобой любая идея будет плохой, думает Монро, таща Чарли за собой. Хотя она идет на шаг позади и вовсе не сопротивляется.

И это последнее, о чем он вообще думает, потому что когда за ними с грохотом закрывается дверь спальни, остаются только поцелуи: в сгиб локтя, ключицу, шею, куда угодно! Только не в губы, потому что они – губы эти – точно однажды его погубят.

Но это будет потом.