Реальность начинается с имени. С того, которое определит ее, обрисует ее границы, проявит суть – и обеспечит полное, истинное воплощение.
"Ее имя Атикиари, но он зовет ее Тень".
"Она зовет его Ачи. Но у него нет имени".
Под очевидным противопоставлением скрывается еще одно: имя, заключающее в себе завершенный смысл, в устах человека не значимо. Суть, утверждаемая Ачи и являющая собой действительность, важнее, именно она истинна.
Тень – и безымянное солнце. Извечное противостояние, что делает возможным чередование дней. Его, никогда не решающееся однозначно, с первых своих шагов наблюдает человек. Его, подобно волнам на поверхности реки, бесчисленными бликами отражает текст рассказа: "Солнце уходит, и Тень возвращается". Тень стремится накрыть собою мир, проявляя себя и как отсутствие тепла тоже: "Вьюга бушует сильнее… Взошедшего солнца не видно за белой клубящейся мглой. Но не нужно видеть, чтобы быть с солнцем". И все-таки, они неразрывно связаны. Нитями браслетов на руках и ногах Ачи. Взаимной необходимостью, что обусловливает их бытие. Даже смерть не нарушает мирового равновесия: "Атикиари умерла, но осталась Тенью".
И, вероятно, так длилось бы бесконечно, не появись средь белых неподвижных склонов Стрела, чье имя – само движение, направленное в цель, неуклонное, не ведающее препятствий.
Приход Стрелы приносит перемены, задает время, течение которого неповторимо. Оно также циклично, но границы этого цикла не только определяют ряд значимых событий, но делают возможным выход вовне, за пределы зимы и тени. "Я пришла!" – Поет Стрела во сне Ачи, увиденном, быть может, еще в то время, когда зародилось стремление вернуть солнце. "Я пришла!" - Поют души ее, разгораясь священной жертвой, - и очевидной становится победная завершенность во имя начала нового, иного.
Имена ложатся в основу структуры повествования, подобно тому, как они ложатся в основу мира. И это соответствие убеждает в правдивости, не оставляя места для сомнений, проникая в самую душу, ту, что еще помнит.

Мир жаждет солнца и тепла, нуждается в них. К ним же стремится Тень, не понимая, не желая видеть, что цель исключает само ее, Тени, существование. Каким терзающим самообманом звучат слова: "Мне нужна душа Ачи, чтобы остановить ветер и вернуть солнце"! Принести в жертву то, что само является единственно возможным спасением, - как это… по-людски!
Не менее пронзительным диссонансом рвет душу фальшь сильных мира в лице братьев Ачи. Люди считают их проводниками крови к солнцу, помощниками. Ложь, блистающая на покрытых снегом, подобных копьям, льдистых гранях скал, ослепительна. Но – предостережение из уст того, кто сам является носителем солнечной крови и в то же время противостоит: "Они заберут… кровь, но не скажут правды… Чтобы земля осталась неизменной".
И обнаруживается еще одна параллель смыслов в антиномии Тени и солнца: стремление порабощать, подчинять себе – и стремление к свободе.
"Твой отец говорил, что Ачи непочтителен и упрям", – вспоминает Тень, удерживая его с каждым днем все крепче.
"Ясно, почему ты связан", - говорит Чатар, ценящий свободу, и обещает помочь.
Однако власть Тени над солнцем иллюзорна. Ибо "нельзя сковать душу того, у кого нет имени". И, несмотря на пылающий колдовской круг, на бусы и слова заклятий, бессмертный остается свободным. "Ачи будет сидеть здесь… Пока не утихнет ветер", - утверждает Тень свою волю и верит собственным словам, что призваны поработить. Оставшись один, Ачи поет – "и белое небо утихает, белые склоны становятся неподвижными, и тогда смолкает и песня". Он демонстрирует свою способность, свои силы менять мир, но не пользуется ими. И столько ли сила колдовства удерживает его, сколько собственная воля подчиняться принятому однажды порядку вещей? Это ли не свобода? И не свобода ли – свершенный выбор, внешне невыгодный, но оставляющий чистой, неприкосновенной самую душу? Сломить себя, бросить к чужим ногам – и можно "увидеть Скалы Солнца. И в любой день, пасмурный или ясный, зимой и летом, можно устремиться туда сердцем, почувствовать братьев. Но он закрыл свое сердце".
Торжествующий аккорд в мотиве свободы – жертвенные путы как высшее проявление ее. Путы, которые плетет сам Ачи. Он поет. Он "скручивает сушеные жилы и искрящийся снег, силу земли и шерсть зверей. Его голосом владеет луна, в его руке трехгранный нож… Он не пьет кровь. Он сплетает жажду с тонкими нитями, и путы становятся крепче скал. Они звенят, как натянутая тетива". И Стрела ляжет на нее, звонко и упруго сорвется с места, рассекая реальность, устремится к солнцу. Необратимо.

И мир читателя, скользящего пытливым взглядом по строкам, и мир, что позади и между этих строк, весьма похожи. В том числе тем, что в одиночку, даже устремляясь к великому, изменить что-то основополагающее невозможно; лишь во взаимодействии противоположных начал будет рождаться новая жизнь, новая гармония. Чтоб принести жертву, нужен Ачи. Чтобы принять ее – нужна Стрела. Древнее с юным, женское с мужским, осколок луны – в солнечную кровь. Действительность полна противоречий, исключающих друг друга, но они таковы только на первый взгляд. Их тесное переплетение, взаимная обусловленность создают живую, многоголосую, подвижную реальность, так легко заманивающую неосторожных в свои силки.

Значительная часть этого бытия, безусловно, остается за пределами текста. Стрела ищет тех, кто возьмет ее кровь и вернет солнце. Вероятнее всего, начало пути было положено, еще когда она была человеком: "Стрела рождена не для того, чтобы быть матерью. Стрела умерла не для этого. У Стрелы есть цель". "Голос у нее упрямый и твердый, слова разлетаются как осколки кремня. — Стрела должна узнать, как отдать свою кровь, как вернуть солнце". Но что стало истоком такой убежденной жертвенности: воля ли самой Стрелы, или иное, внешнее влияние?
Какими снежными буранами и вьюгой замело инстинкт самосохранения вампира, что он, помнивший о свободе и получивший ее, готов проститься с нею? Едва лишившись пут, Ачи вновь говорит о них: "Рядом мало племен. Теперь придется далеко идти, чтобы отдать меня людям". И смотрит мимо старшего. Что это: безнадежное смирение или неверие в возможность освобождения? Почему он соглашается принести в жертву себя? Медлит, ждет знака… но все же. Нет однозначности.
А Чатар? Его история – лишь легкий штрих, рождающий многочисленные вопросы…
Однако сложно укорять в том автора: недосказанность, легкая вуаль намеков манит и чарует, заставляя погружаться в явленную действительность все глубже. И жаль, что ее, расстелившуюся пред взором подобно карте, нет возможности развернуть больше – ибо не сгиб ее граница, а край. Но действительность сама движется навстречу, пробирается в сознание, окутывая его, словно дым ритуальных костров, баюкая неспешным, плавным ритмом. Речь, мысли из коротких фраз, имена вместо личных "я" и "ты", простые образы и непременные движения рук, подтверждающие слова, – и отступает суетная жизнь, забываются привычные заботы, меняет ход время. Другая реальность проступает, охватывает, проникает сквозь, кружится в танце. Каждая частичка ее одухотворена, полна жизни: "его имя забрало солнце", "вьюга и пламя поют, их песни сливаются воедино", "горло и руки позабыли речь", "изрубленные тела деревьев корчатся в сердце костра", "медленно кружатся обрывки заклятий и слов, сплетаются, хотят стать песней", "по ту сторону видений, кричит и стонет боль". Как заклинания, звучат повторы незамысловатых слов, ярких метафор и сравнений, создавая неповторимые образы: "ее серые глаза становятся туманом, озером, водами реки, и он видит в них свое отраженье. Он смотрит на себя глазами Стрелы… Глазами Стрелы он смотрит в свои глаза, и видит долгие годы — вереницу лет, такую длинную, что истока не видно". Особую значимость обретают слова, множатся смыслы их и варианты интерпретаций. И, тем не менее, сохраняется лаконичность. Восхитителен момент, когда старший из братьев, освободив Ачи, "легко касается запястья, чертит по жилам жизни. Этот язык старше и понятнее слов. Ты мое дитя, говорят прикосновения. Ты мне нужен". Позднее сам Ачи "ловит руку Стрелы, касается пальцами запястья, чертит", - и уже не нужны объяснения. Насколько ярче и пронзительней после того воспринимается главное: "осколок луны вспыхивает, и Стрела поднимает окровавленное запястье... Кровь, полная видений, течет, падает на землю, – и земля в ответ умоляет, стонет", - свершено действие, меняющее мир.

Снова и снова погружаясь в этот великолепный текст, падая в него, словно в звучащий сотнями, тысячами голосов омут, поддаваясь его бессмертной песне, ведущей вдоль дороги духов, можно касаться многих нераскрытых вопросов. О непривычной связи вампиров с солнцем, не вызывающей, однако, внутреннего неприятия. И о посредничестве их между людьми и тонким миром, о специфике их видения мира. Предполагать, каким же был негласный договор, связавший тех, в чьей крови солнечный свет, и людей. Или же пытаться представить дальнейшее развитие событий, те перемены, к которым привело устремление двоих. Множество разных мыслей и образов пробираются наружу, толпятся в сознании, требуют слов для воплощения. Но, к сожалению, им всем не уместиться на ограниченном пространстве нескольких страниц, и они вынуждены возвращаться в глубины реальности, породившей их. И замирать в ожидании новых внимательных глаз, чутких сердец – и новых рук, что выпустят их на свободу.