Появление романа «Порез» в продаже сопровождалось громким скандалом. Волна критики в газетных публикациях – отзывы варьировались от сдержанного неодобрения до гневного порицания. Австрийские общественные организации и местная еврейская община выступили с требованием изъять тираж из книжных магазинов. В Ассоциацию библиотекарей посыпались письма: граждане негодовали по поводу того, что книга, «в которой содержатся призывы к насилию, расизму и членовредительству» поступает в библиотеки.
Хотя на родине автора, в Австрии, «Порез» вызвал шквал негативных откликов, в США он был принят с энтузиазмом, с каким там принимают все неоднозначные новинки. В первый же день на родине фастфуда и антидепрессантов разошлось 6000 экземпляров. Снятый с номинации на премию имени Ганса и Софи Шолль, роман таки удостоился главной награды Национальной книжной премии общества критиков. «У нас не было сомнений в том, что произведение заслуживает высшей награды. В нашей стране всемерно приветствуется свобода слова и обращение к сложным темам, и мы не просто сотрясаем воздух громкими демократическими лозунгами. Для нас имеют значение только художественные достоинства произведения, а не его репутация. Мы готовы оказывать поддержку начинающим, талантливым авторам», - сообщил председатель оргкомитета премии. Права на перевод книги приобрели издательства 11 стран, в том числе британское «Canongate».
Что же так возмутило общественность и одновременно вывело «Порез» в число бестселлеров?

Сюжет небольшого, всего в 13 глав, романа довольно прост.
Действие книги разворачивается в наши дни, в Нидерландах. Книга открывается воспоминанием героя о детстве. Это воспоминание суховатое, как завалявшееся на полке печенье или мартовские заморозки, полёгшие изморозью в саду перед кособоким деревенским домом семьи Удеманс. Скучное и чересчур белое, как молоко, которое маленький Йохан обязан выпить до последней капли. С беспристрастностью кинокамеры детская память фиксирует мельчайшие детали.
«Белое молоко, серая занозистая поверхность деревянного стола. Безобразное бесформенное блюдо. За огромным-преогромным высоченным окном - серые призраки деревьев, тающие в стоячем ледяном тумане. Сизые от холода ворота, приоткрытая калитка. Весь мир закрашен обозленной мартовской метелью и предчувствием скучного дня взаперти.
Я смотрю на танцующую метель, и меня охватывает подозрение. – Это атомы падают?
Задавая вопрос, я изо всех сил скрываю подступившую к горлу тревогу. Про атомы я читал в энциклопедии, подаренной на день рождение бабушкой. Если они сыплются с неба, дела плохи. Мир разваливается и нечем его склеить. Просто снежинками эти бесконечные белые хлопья быть не могут – запасы снега в облаках давно бы уже закончились.
Родители где-то далеко, у огромной плиты и за пропастью стола. Они так и остаются картонными фигурками в углу, но их глаза - мамины серые, отцовские серо-голубые – одновременно расширяются в недоумении и как будто живут сами по себе. Такие огромные, мечутся, как паникующие мыши, особенно у отца. Его взгляд цепкий, будто он способен видеть всё и сразу. Другое дело, мать – у неё глаза глубоко-посаженные, успокоившиеся, с чем-то уже давно смирившиеся.
Глаза на полкухни так и застряли в памяти – а остальное размазалось, словно кто наскоро растёр ластиком карандашный набросок».
Несмотря на мрачность содержания, весь роман выдержан в таких же прозрачных тонах. В нём на всём его протяжении сохраняется внимание к образам и деталям. Это психологическая проза, построенная на тонкой игре света и тени, балансирующая на грани оттенков. Будь «Порез» фильмом, саундтреком ему служил бы ненавязчивый эмбиент или по-весеннему воздушные инструментальные пьесы для клавиш, вроде композиций Олавюра Арнальдса.
В следующий раз мы встречаемся с героем, когда он распахивает окно, наводя порядок в захламленной, пропахшей лекарствами квартире своего недавно усопшего деда. Йохан - приближающийся к 30-летию флегматичный обыватель: добросердечный, лишённый амбиций, задавленный. Костюм сидит на нём по-детски неуклюже, волосы ото лба и до самой квадратной макушки – в вечном хаосе, а решения даются ему с трудом. У него обычная работа, обычные желания и страхи. Благодаря этой обычности он и близок читателю. Несколькими лёгкими штрихами автор выстроил мост, по которому Йохан, немного поколебавшись, сходит со страниц и скромненько присаживается рядом с нами.
Йохан собирается перебраться в доставшуюся ему от деда квартиру вместе со своей подругой Коби. Они вместе уже три года, три спокойных, ровных, хороших года.
Разбирая комод, Йохан случайно режется.
«Я отдёрнул руку. Инстинктивно поднес к губам - с детства засевший в голове урок: слизнул кровь – рана, считай, обработана. Но крови почти не было. Так, неглубокая царапина. Уставился я на неё с увязавшимся опять же из детства чисто ребяческим любопытством. Потом склонился над ящиком, пытаясь рассмотреть, что меня так трусливо атаковало, прячась в его глубинах. Апрельское солнце било в глаза, так что я заслонился от него ладонью. Это был один их тех редких случаев, когда я почти не сомневался. С уверенностью ожидал встречи со стеклом – разбитыми очками деда или чем-то вроде, хлама у него скопилось предостаточно, - но это оказалась искорёженная тусклая железка овальной формы. Один край с острыми зазубринами. Подкрашенный ржавчиной край. Надо бы всё-таки промыть чем-то царапину».
Этот пустяковый порез и запускает череду событий.

«Я протёр глаза и удивился: что такое шершавое у меня на пальце? Ах, да, пластырь». «Наливая кофе, я заметил, что царапина на пальце стала едва различима».
Каждая последующая глава начинается с мимолетного воспоминания об этом незначительном происшествии. Находясь на виду, порез напоминает ему о миксе чувств, возникшем одновременно с этой царапиной – досада, любопытство, удивление, азарт, – и провоцирует Йохана на воспоминания, постепенно возбуждающие его воображение
Как оказалось, Йохан порезался об армейский жетон времён Второй мировой. В нём просыпается интерес: как эта вещь оказалась у деда? Позже выясняется, что его находка - жетон офицера СС. На форуме коллекционеров находится покупатель, который готов приобрести реликвию. После споров о том, подлинная ли она, Йохан неожиданно для себя отказывается её продавать. Время от времени он подолгу вертит жетон в руках, пристально рассматривает. «Выпотрошив наружу разгадку этой незамысловатой железяки, я окунулся с головой в омерзение и любопытство – жижу, из которой мне не выйти сухим».
Всё, связанное с войной и насилием вызывает у мягкого чувствительного Йохана отвращение, но любопытство побуждает его снова перебрать дедовские вещи.
«Насколько я знал, дед не воевал и никогда не говорил с нами о войне. Он вообще мало говорил, но о войне – точно, ни слова. Я потянул ящик сильнее - и тут на меня выпала пачка бумаг».
Это записки об оккупации, которые тайком вёл его дед. Написанные микроскопическим почерком на рваных клочках бумаги, они представляют собой смесь наблюдений и размышлений. Мирный интеллигент Якоб сочувственно относился к Сопротивлению, хотя напрямую никогда не был задействован в операциях подполья или укрывательстве. Всё что мог сделать скромный канцелярский служащий – наблюдать за оккупантами, штаб которых располагался как раз напротив его конторы. В своих записках Якоб фиксирует перемещения офицеров, их привычки, делает выводы о характере каждого из них. Длинный рабочий день скрашивается затеянной по собственному почину неторопливой слежкой. Сцены, которые Якоб наблюдает из своего окна, описаны с большой дотошностью. Йохан обескуражен: «Не верится, что дед был так пассивен. Не передалось ли мне это по наследству? Может, есть такой ген - ген пассивности? Только дед писал, вон, сколько бумаг после него осталось! А я, получается, и на это не способен?» Но есть и другой вопрос: если дед сохранил эти записи, значит, они были ему важны, значит, история чем-то закончилась?

Вместе с Коби Йохан с головой ныряет в хлопоты, связанные с новосельем. Переезд означает для него начало нового этапа: он надеется, что решится на следующий шаг - сделает Коби предложение. Подруга терпит его несовершенства и привносит в его жизнь элемент непредсказуемости. Жизнерадостная юла с пышными формами, она любит подразнить его и поводить за нос, с ней легко и весело, только Йохана временами посещает чувство, что он её не достоин. Не добавляет уверенности в себе и то, что за ней увивается какой-то позёр с её работы.
«Я выглядываю в окно. Стоят вдвоём. Она и этот парень. Вельветовый пиджак. Лёгкий длинный шарф. Зачёсанные назад светлые волосы. Кеес, её приятель по работе. Опять провожает её до дома. Опушившиеся зелёным тополя перекликаются с улыбающимся под солнцем каналом. Кеес придерживает велосипед, что-то рассказывает Коби. Смеются. Я прикрываю окно. В комнате сразу становится меньше шума и меньше воздуха. Можно накрывать на стол».
«Он… он тебя провожал? – достаю тарелку из шкафа, уставился в неё, точно дырку просверлю, взгляда не поднимаю, мне, вроде как, всё равно.
- Не говори ерунды, нам с ним в одну сторону.
Мне не нравится выражение «в одну сторону». Что это значит? В какую ещё сторону? Живёт он не в нашем районе, бьюсь об заклад, специально за ней таскается. С ним всё ясно, в какую ему сторону надо.
- Он дарил тебе цветы.
– Один раз, на праздник, это не считается. Вот глупый. Подай мне, наконец, тарелку».
Ревность у Йохана получается вялой и стыдливой, но он неожиданно для себя заходит в ювелирный магазин, будто надеется, что вид колец вдохновит его на действие. На том его смелость исчерпывает себя, однако там он сталкивается со старым приятелем, который сообщает ему неприятное известие – их общий друг Маркус смертельно болен.
Новость сбивает Йохана с толку. Он нагружает себя мелкими делами и незаметно для самого себя возвращается к изучению записей деда. Он по-прежнему пытается разгадать его тайну: кем был Якоб - наблюдателем или участником? как близко сумел подобраться к действиям?
Немного погодя герой всё же уступает неизбежности и навещает Маркуса в больнице. Тот держится бодро и отшучивается. Йохан беседует с врачом и выясняет, что с этим диагнозом живут не более полугода. Он вызывается помогать другу по мере сил, но в один из визитов в больницу внезапно обнаруживает в себе помимо сострадания и кое-что другое: отстранённое холодное любопытство, с которым наблюдает за медленным, ступенчатым разложением товарища. «Между нами хлопнулась стеклянная перегородка, превратившая палату в зверинец или гигантский телевизор. Я сидел перед экраном и наблюдал зрелище, которое он мне любезно предоставлял. Стало ли ему сегодня хуже? Он уже умирает? Он больше не был существом, с которым я делил школьный завтрак - это был участник забега, заведомо обречённый на поражение. Поставил ли я на него, по старой дружбе? Я просто наблюдал, потирая вспотевшие ладони».
Замечает он и кое-что ещё: болезненный интерес вызывают и те фрагменты записок, где его дед описывает врагов, сцену ареста соседа. То, что должно вызывать отвращение, притягивает. Йохан подсознательно старается устроить всё так, чтобы ничто не отвлекало его от чтения. Он делает вывод, который огорошивает его: «Смерть и насилие не равны самим себе. Умерший от дизентерии или старости жалок, сама их смерть беззуба и карикатурна. Никого не впечатлит тихая кончина, когда жизнь вылезает из глотки, недовольно отряхивается от трухи загнившего тела и с облегчением выкидывает белый флаг. Борьба между полнокровной жизнью в самом её расцвете и хищной смертью - это завораживающий танец. За ним стоить мощь».
Йохан, глубоко потрясённый, убеждает себя: нет, это не его мысли. Всю свою жизнь он был чутким и сострадательным человеком. Он перебирает в памяти эпизоды, в которых испытывал жалость.
«Когда мне было восемь или девять лет, на соседней с моей школой улице случился пожар. Из окон третьего этажа густо валил дым. Окна квартир на четвёртом и пятом были распахнуты, пожарные тянули лестницы, казавшиеся мне одновременно бесконечными и куцыми – ну как не хватит?.. В одном из оконных проёмов я увидел женщину, в другом двух парней – те поглядывали вниз, кажется, перешучивались. Суета внизу их забавляла. У третьего же окна стояла девочка. Всех жильцов сняли ещё при нас (я потребовал от родителей остановиться и простоял как вкопанный до конца этой спасательной операции). Огня нам так и не довелось увидеть, судя по всему, пожар удалось унять в первые же минуты после приезда пожарного расчёта. Угроза исходила разве что от дыма. Даже зеваки волновались лениво.
Я тоже начинал разочарованно понимать, что ничего трагичного не случится, и всё равно этот случай впечатлил меня. Понять бы чем? Ещё несколько дней я не мог успокоиться. Донимал родителей расспросами, что случилось со спасенными жильцами, собирал газетные вырезки (их появилось от силы четыре) с краткими заметками о пожаре, после школы несколько раз нарочно проходил по той улице. Запах гари держался пару-тройку дней. Писали об ущербе, причинённом находящемуся на первом этаже модному магазину. Апартаменты на верхних этажах не пострадали, никто из жильцов тоже. Но бывает так: случайно подмеченная деталь застревает в памяти на годы. Так у меня случилось с девочкой в окне. На самом деле я не разглядел её вовсе. Мне запомнилось, что она моя ровесница. Мне показалось, что так. Она могла быть на год младше или на год старше. Эта девочка благовоспитанно ждала, когда ей придут на помощь. Скорее всего, ей было даже любопытно. Но меня захлестнула волна сострадания такой силы, что я несколько дней не мог думать ни о чём другом. Впервые в жизни я видел, что кто-то находится в опасности и эта опасность угрожает его жизни. Девочка могла умереть. Осознание реальности угрозы оглушило меня.
Я пытался заговорить о своём открытии с родителями, но они с головой утопали в своих скучных беседах. От того, чтобы открыться школьным товарищам, меня удерживало благоразумие: ранние опыты научили меня, что такими переживаниями делится неприлично. Я хорошо запомнил, как мы с приятелями вывалились из кино после очередной американской мелодрамы, которую всю просидели в дикой напряжённости, стараясь изо всех сил не хлюпать носами, как побитые первоклашки. Оказавшись наконец на улице, никто из нас не решился заговорить первым, не зная, какой взять тон – небрежный, дурашливый?»
Испугавшись своих чувств, Йохан пытается проанализировать случившееся. Он начинает подозревать, что ему мистическим образом передался «вирус жестокости» и во всём винит найденный в комоде жетон. Ему кажется, что военная реликвия несет на себе отпечаток личности законного владельца и заражена злом. «Что-то, отравившее мою кровь, заразившее мой разум отвратительнейшим из всех видов любопытства. Крошечная царапина, через которую проклятый вирус жестокости, притаившийся в наростах ржавчины, продремавший в ней десятилетия, ввинтился в моё существо и начал разгуливать по венам. Я анализировал свои поступки за последние годы. Как многие из них были помечены этим знаком? Сейчас я хватался, как за спасательный круг, за слова, ранившие меня прежде: "неженка", "соберись, не будь такой размазней". Со школьной скамьи я слыл сердобольным малым, которому жалко зажаренного гуся или сдохшую аквариумную рыбку. Своих слёз я стыдился, они были признаком слабости. Сейчас я с облегчением вздохнул: они свидетельствовали о моей невиновности. Нет, конечно же, я чист».
В итоге Йохан охотно уступает требованиям подруги, заставшей его за чтением записок деда, выбросить эти бумаги.
Роман построен на повторах. Одинаковое построение глав, похожесть одного дня на другой. Это не случайно. Небольшой порез прорвал психологическую плотину. Порез – это центральное и, по сути, единственное событие в романе. Оно становится толчком к потоку размышлений, которому герой рассеянно предаётся по пути домой, за ужином, на работе, когда бреется, застёгивает рубашку. Оно затягивает Йохана в спираль неспешного самоанализа. Мало-помалу микроскопическое происшествие становится осью, вокруг которой вертится его существование, хотя он сам ещё не вполне это осознает. Каждая новая глава – новая ступенька по лестнице постижения героем своей сути. Новый виток погружения в себя.
Спустя несколько дней, перепутав адрес, Йохан попадает вместо здания, куда его отослали по работе, на выставку современного искусства. Причудливая неслучайная случайность. Его завораживает полотно – абстракционистская картина, изображающая красную воронку.
«Мне казалось, что меня затягивает чрево земли или разверзнувшаяся колотая рана. Эти побуревшие края, грубо намалеванная концентрическая спираль - кольца цвета гниющего мяса, напоминавшие внутренности... Картина внушала мне отвращение. И всё же я стоял, как вкопанный, не в силах отойти от неё.
- Вам это нравится? – раздалось за моим плечом.
- Нет! – раздражённо бросил я. – Она отвратительна.
Мне не хотелось обсуждать с кем-то уродство, висевшее перед моими глазами. Ещё меньше – быть заподозренным в пристрастии к таким извращениям.
- Стоять четверть часа у картины, которая отвратительна – у вас свой метод постижения искусства?
Я развернулся.
Моему взору открылся гигант почти двухметрового роста. Он стоял, засунув руки в карманы блестящего розового пиджака, широко расставив ноги. Широкоплечий жилистый, лет сорока пяти, фигурой он напомнил мне дровосека. Его удлинённое худое лицо, напротив, казалось аристократичным, хотя и потрепанным, и на нем подрагивала сардоническая ухмылка.
- Выставка закрыта. Вы знаете это?
- Нет.
- Прикрыли. Она продержалась неделю. Я бы сказал, рекорд. Предыдущую прихлопнули в три дня.
- Из-за чего?
- В точь из-за того, о чём вы сказали: она отвратительна. Это словечко означает, что… - он состроил страшное лицо и сделал выпад ко мне: - Бууууу!
И тут же довольно рассмеялся, упоённый моим смятением. – Точно также действуют и эти картины.
Он резко отвернулся и пошёл вдоль стены, с любопытством поглядывая на полотна.
- Вот эта вам тоже не нравится?
- Нет, - сухо ответил я, осторожно наблюдая за ним со своего места, к которому, очевидно, успел прилипнуть, - Возможно, вон тот портрет я могу понять.
- Этот?
- Да.
Он с глубокомысленным видом кивнул и остановился перед картиной в синих тонах. Я мог и ошибаться - то мог быть вовсе не портрет. Мне показалось, в напластованиях грязно-синей краски проступали очертания фигуры.
- А я думаю, она самая неудачная из всех. Но раз уж ее можно... понять.
Он произнес последнее слово так пренебрежительно, что я почти увидел прищепленные к этому "понять" кавычки. Или это была своего рода пощёчина мне, так сказать, за моё художественное невежество?
Тем временем дровосек молниеносно расстегнул узкие брюки и принялся мочиться точно в середину картины.
Меня бросило в холодный пот.
- Что вы...!
- Я выражаю свое мнение. Мое мнение об этой картине таково.
- Здесь наверняка видеонаблюдение! Полиция будет с...
- Рейнарт Хаас, - перебил меня он, лениво повернув голову. - Художник. Простите, рукопожатие ненадолго отложим».
Хаас известен. И не только картинами. Он хамит журналистам, делает одно провокационное заявление за другим, появляется на людях в обтягивающие штанах леопардовой расцветки, а иногда для эпатажа обнажается на публике. Его выставки периодически закрывают за нетолерантность и оскорбление общественной нравственности.
Художник, несмотря на свою эксцентричность, оказывается прекрасным собеседником. Его высказывания шокируют, и всё же Йохан понимает: впервые его отпускает чувство вины, не дававшее ему покоя последние дни. В художнике он угадывает человека, способного на бóльшую внутреннюю свободу, чем многие другие люди. Это знакомство побуждает Йохана, несмотря на недовольство Коби, вернуться к чтению дневников и разгадать загадку происхождение жетона. Иногда ему кажется, что он близок в разгадке, упоминания о ней проскальзывают в дедовских репликах, но они настолько уклончивы, что едва можно с уверенностью что-либо утверждать. Увлеченность Йохана передаётся читателю, который теперь вместе с героем жаждет найти ответ.

Йохан начинает заново переосмысливать все свои воспоминания. Он вспоминает всё более и более жестокие события. Жалость, которую он ощущал, сострадание, сочувствие, - видятся теперь в новом свете и приобретают другой смысл.
«Теперь мне нравилось фантазировать о том, что я спасаю ту девочку из сна. Она стоит на бортике, колени дрожат. Когда она успела вылезти из окна? Держись, я иду!
Каждый раз воображение приносит новые детали. Меня озаряет идея - опалить её огнем. Волдыри расползаются по коже. Я стою за ней и чувствую, как печёт за её спиной. В голубых глазах ужас. Зажмуриваюсь. Бедная, бедная, бедная! Снова проигрываю сценку с начала. Девочка делает шаг. Кирпич крошится. Носок сандалии зависает в воздухе. …Не хватает чего-то ещё.
Глаза становятся ярче. Лицо умоляет о помощи.
Сначала. Я выхожу из-за угла. Она стоит на… Нет, не так, надо медленнее. Я иду и ем мороженое. Не спеша иду, нога за ногу. Точно, я угадал: даже лежа под одеялом, я начинаю ёрзать, понимая, что где-то там страдает бедняжка, а я ничего не подозреваю и могу опоздать. Как же ей страшно там, одной! Вот я выхожу на нужную улицу, поднимаю глаза… Она держится за раму, на лице написано отчаяние. Слёзы текут по щекам. Лимонное платье вздыбливается колоколом. Лиловая лента в волосах срывается вниз. Девочка инстинктивно подаётся вперёд, чтобы удержать ленту и испуганно вскрикивает перед пустотой. Апельсиновое зарево за её спиной искрит фейерверками. В глубине почерневших балок пляшет пунцовая ярость огня. До окна не хватает метра или около того. Мое сердце обливается кровью. «Прыгай!» - кричу я, протягивая ей руку с пожарной лестницы.
Я счастлив, принимая жизнь.
Когда на следующий вечер я ложусь в постель и начинаю смотреть это кино, оно кажется мне поблёкшим, как истрёпанные вялые цветы, с неделю назад оставленные на могиле. Я мечусь у полотна своей фантазии. Мне-режиссёру хочется её спасать. Мне-зрителю скучно. Я ввожу новые планы. Прибавляю огонь. Навожу дымовую завесу. Раскрашиваю фигурку в окне пятнами гари. Это не работает. Она остаётся целлулоидной куклой, застывшей в глупой искусственной позе и вызывающей у меня не больше интереса, чем её товарки, выставленные в витринах магазинов. Мне не уснуть. Я безутешен. Кукла срывается с карниза. У куклы пылают волосы. Чего не хватает?
Я выхожу из-за угла… Я слышу крики… Я вижу фигуру, объятую пламенем. Я вижу распластанный крестом силуэт, несущийся к земле на крыльях огня, расцветших на её платье.
Я выхожу из-за угла. Я вижу срывающуюся с карниза девочку… Как с ней покончить? Теперь мне ясно, что у истории трагический конец, иначе теряется всякий смысл самого пожара, который должен был, обязан был, унести жизни людей. Я буду плакать над её телом. И тем самым очищусь от дурных мыслей. Я буду более не виновен».
Йохан приходит к ошеломляющему его выводу: для того чтобы испытать сострадание, необходимо сначала увидеть объект своей будущей жалости страдающим - или поместить его в предельно жесткие условия. Почти каждый человек поступает подобным образом. В основе милосердия и сострадания – инстинкт сильнейшего.
Однажды ночью герой осознает: даже свою девушку он обнимает так крепко, чтобы умилиться её слабостью и почувствовать желание её защитить.
Роман набирает скорость. Погружение превращается в свободное падение.
Во вторую свою встречу с художником Йохан удостаивается приглашения в его мастерскую.
«Рейнарт покачнулся, но идеально вписался в узкий проём лестницы.
- Что вы стоите? – нетерпеливо крикнул он мне.
Я двинулся за ним. Обнажённый торс покачивался передо мной, как капюшон кобры, исполняющий свой гипнотический танец.
Мы оказались в просторной студии. Она была такой, какой и надлежит быть студии – за исключением одного: подвальное помещение было полностью лишено естественного освещения. Вдоль стен – перевёрнутые изнанкой картины и рамы, еще не обтянутые холстом. В глубине на небольшом постаменте, отгороженном ширмой, угадывалась скульптура, изображавшая человека, в полный рост».
Художник пьян, но его рассуждения по-прежнему блестящи. Йохан наслаждается беседой, до тех пор, пока тот не отодвигает ширму.
«И тут я увидел, что принятое мною за статую, на самом деле было человеком - закованным в наручники и в забытье висящим на потолочном крюке.
Очевидно, шок отразился на моем лице достаточно явственно.
- Для моей картины, - усмехнулся Рейнарт. – Святой Себастьян. Или Эдмунд. Не верите? Можете не верить.
Я беспомощно оглянулся, в тщетной попытке найти мольберт с начатым полотном, брошенный планшет с угольными штрихами, осклизлый гипс – что-нибудь, что помогло бы мне уцепиться за его объяснение.
- Вот та книга, о которой я вам говорил... Что вы туда смотрите? Самое обычное дело.
- Но… как давно он здесь? Мы были наверху… около часа… и…
- Я дьявольски хорошо плачу. У меня слабое воображение, когда дело касается натуры. Что такого? Шлюхи в латексе, подставляющиеся под кнут, позволяют клиентам делать с собой много больше. Я же лишь требую реалистичности. Её нет на моих полотнах, но это не значит, что я прощу её натурщикам».
Йохан позволяет увлечь себя беседой. Он не знает, как реагировать и уверяет себя, что должен поверить художнику.
«Длинный острый ноготь на мизинце, тот самый, который на аккуратной руке Хааса смотрелся атавизмом, прорезал спину натурщика. Вспухла царапина. От неё побежала струйка крови.
Когда алая дорожка достигла середины спины, Рейнарт наклонился и стёр её бесследно своим длинным, змеиным языком.
Я мог ошибаться. Разумеется, он не слизнул кровь. Не мог такого сделать. Этот разговор не может происходить наяву.
- Зачем вы это делаете?
- Я вампир. Это страшно прогрессивно».
Эпизод в мастерской Йохан принимает за шутки затуманенного алкоголем сознания и очередную эксцентричную метафору Рейнарта. Было ли всё это на самом деле?
Тем не менее Йохан, всегда считавший себя либералом, слышит «волнующую музыку в диких речах Хааса». Приехав домой и вызвавшись приготовить салат, он вспоминает о царапине, оставленной художником на спине натурщика, и, поддавшись внезапному порыву, делает ножом надрез на руке.
«Когда лезвие двинулось вниз, дышать не стало надобности. Мудрое и справедливое, оно целомудренно расстегивало невидимые застёжки кожного покрова, скрывавшего под собой зрелище, творцом которого выступила сама Природа. Бескровный штрих обещал литавры и трубы, куда там всем увертюрам. Хотя лицевые мышцы привычно свело гримасой брезгливости, они лгали. Я хотел, чтобы занавес разбежался полностью и дал мне видеть».
Вид хлынувшей крови отрезвляет его; он в панике пытается остановить кровотечение, неумело накладывает повязку, зовёт на помощь свою подругу. Порез оказывается неглубоким. Коби, которой он подал травму как глупую случайность, жалеет Йохана в своей обычной манере: «Какой же ты недотёпа!» Успокоенный, он лежит с ней в постели, она гладит его по голове, но… Вновь и вновь он возвращается в мыслях к всплеску эмоций, которыми сопровождался порез. Посреди ночи Йохан не выдерживает: прокрадывается в другую комнату и при свете ночника изучает записки и разглядывает забинтованную руку. Отвращение, которое его девушка испытывает к дневнику, теперь кажется ему ограниченностью, свидетельством того, что она предпочитает скрываться за маской лицемерия. Он так не хочет. Он больше не желает играть в прятки.
То же самое лицемерие он видит и в записках деда: тот лжёт самому себе. Из-за декларируемой неприязни к врагу просвечивает другое – любование им. Якоб до конца вёл себя как достойный человек и примерный гражданин: он сохранил в секрете это восхищение или же подавил его в себе. У Йохана такая линия поведения вызывает двойственные чувства – уважение, но и ощущение смутной неудовлетворённости, будто его пригласили на откровенный разговор, который сразу же замяли. Он ощущает себя одиноким. Единственный в мире воин, которого волнует беспощадная искренность.
Йохан растерянно оглядывается по сторонам. К кому он может пойти со своим неудобным вопросом? Коби – он уверен - нужна игра, малиновый джем по утрам, романтика, с ним она только потому, что он удобен, как лифчик без поролона. Попытка искренности со стороны Йохана, той самой искренности, которую психологи называют необходимой частью отношений, вызывает у неё непонимание. Лжёт себе и Маркус, бодро провозглашая перед родственниками, Йоханом и врачами веру в выздоровление. Только художник, как кажется, не склонен к игре.
Знакомство с Рейнартом помогает Йохану унять внутреннее беспокойство. Страхи перед порезом и жетоном кажутся ребячеством или паранойей. Кроме того, этот маленький секрет даёт ему преимущество перед Коби, которая во всём остальном, как кажется, превосходит его. Единственное преимущество. Ободрённый поддержкой Хааса, Йохан вступает с ней в спор, и этот спор заканчивается серьёзной размолвкой. В своём самоанализе он теперь видит единственный путь к обретению себя; Коби обвиняет его в том, что он меняется. Расставание неизбежно.
Уход любимой Йохан переживает также буднично, как и остальные события: «Я мог удостовериться в том, что она ушла, потому что в холодильнике нет больше малинового джема. Я походил по квартире, было скучно. От скуки я принялся читать вчерашнюю газету, но на второй странице меня одолела зевота. Я хотел рассказать об этом Коби, но вспомнил, что она ушла». «Тогда я решил обидеться на неё, но через десять минут понял, что у меня не получается этого сделать». Боль от её ухода тоже оборачивается бонусом. Йохану нравится сидеть в четырёх стенах и понимать, что он один. Вместе с болью он ощущает облегчение. Он свободен. Может делать то, что захочет. Не нужно больше мучиться от осознания, что он её недостоин, и что их отношения никуда не движутся. Он наблюдает за Коби из-за угла и получает, кажется, больше удовольствия от слежки за ней, чем от жизни с ней. Ему хочется её вернуть, но что тогда будет с новым источником его вдохновения - с одиночеством?

Йохан не чувствует скорби, когда приходит сообщение о смерти Маркуса. Он едет домой, заходит в магазин, со вкусом выбирает еду. Он отдаёт себе отчёт, что в его душе вместо горя – ощущение закончившегося спектакля. Но разве это жестокость? Жизнь уже вычеркнула его друга полгода назад из списков, он знал об этом уже давно, зачем же лгать самому себе, что больно? Должно быть, но на деле - едва ли так.
Единственным, с кем Йохан может говорить откровенно, оказывается Рейнарт. Встречи с ним заменяют ему исповедь или прием у психоаналитика. Беседы Йохана с Хаасом проходят как осторожный танец. Всё сказанное о вампирах можно счесть интеллектуальной игрой. Хаас всегда делает оговорку, что они рассуждают теоретически:
«- Вампиры - если бы такие существовали, - держались бы в стороне от политики».
Ничто открыто не говорит о том, кем на самом деле является Хаас. Он никогда не подтверждает и не опровергает заявления о своей вампирской природе. Ему удаётся проходить ровно по грани между признанием и неправдоподобным эпатажем. Вместе с тем Хаас слишком прям и независим, чтобы лгать. У него пытливая натура, и он презирает ложь и увёртки. Йохану он симпатизирует как начинающему искателю истины. В то же время Рейнарт слишком умён, чтобы подпускать его ближе – как друга. «Между этими двумя видами – существуй вампиры в природе - всегда оставались бы непреодолимые противоречия, - говорит Хаас. – Думать иначе – впадать в идиотские детские фантазии. К чертям розовые очки, будем помнить о камне за пазухой у собеседника – и все переговоры пойдут много легче».
Диалог вампира и человека становится важной составляющей романа. Вампирская этика, если о такой можно говорить, - это другая сторона морали. Это мораль, какой она могла бы быть, отсутствуй у человека внутренние предохранительные механизмы. Вампиризм в «Порезе» - в первую очередь другой подход к морали. На первом месте стоят не физические особенности этих существ, а иное восприятие мира – не находящееся с человеческим в споре или диалоге, а существующее параллельно. Автору был нужен контраст – две позиции в чистом виде, так чтобы одна из них не была замутнена человечностью. Суть диалога между вампиром и человеком – в попытке определить, что такое мораль и её обязательность. Когда табу - не предохранительный тормоз, а палка в колёсах? Герой пытается понять, на чьей стороне правда. Иначе говоря – нужно ли отшатнуться от края или необходимо заглянуть в пропасть.
Вампиризм становятся площадкой для диспута о вопросах этики и человеческой свободы. На несколько глав вампир и человек остаются единственными героями – двумя партнёрами по танцу в необитаемой пустыне вселенной. Кроме них нет никого. Два разных вида нащупывают понимание друг друга и через это - понимание себя.
Рейнарт – объект зависти Йохана. У этого вида отсутствует механизма страха перед злом. Благодаря своей природе вампир принимает смерть, насилие и жестокость как неизбежную составляющую жизни, и как следствие оказывается свободен от зацикленности на них, от тяги к ним. Йохан мечтает избавиться от раздвоенности, вернуться к состоянию, где нет желания понять и дойти до сути, но именно это качество – «прекрасная двойственность» - делает его человеком. Въедливый читатель может даже подозрительно спросить: а существует ли Хаас – или он тот, кем Йохану хотелось бы быть?
Рейнарт сильно отличается от большинства своих собратьев. Он плюет на все установки и стремится к максимальной свободе. Он убеждён в своем превосходстве, но не потому, что является сверхъестественным существом, а потому что он - богема, талант. Он максимально независим – в первую очередь от морали своего вида. В этом смысле Хаас – такой же еретик, как и Йохан. Он побуждает главного героя быть честным самим с собой и не бояться того, что изначально кроется в каждом человеке. Его также притягивает возможность человека бояться, как Йохана пленяет спокойствие Хааса.
«- Вы окружили убийство ореолом запретности и сакральности, для вас оно табу, и, как всякое табу, – манит. Примите в себе животное, поймите, что смерть – обычный процесс, а освободившееся место всё равно кто-то займёт - кто-то, более сильный и приносящий своему прайду больше пользы – и все страдания и комплексы уйдут. Вы мастурбируете на запретность».
В своей мастерской Хаас подводит Йохана к ёмкости с густой тёмной жидкостью. «Сжав мою руку, он вложил в неё кисть. Оцепенев, я смотрел, как моя рука, направляемая его пальцами, окунает эту кисть в красный омут. – Что, если я скажу, что это не краска? Смелее. Подносим к холсту.
Капля, тягучая, насмешливая, лениво срывается с конца кисти и шлёпается мне на ботинок.
Только в следующую минуту я догадываюсь, что та, другая, горячо красная субстанция, не имела бы такой консистенции».
Скандальная привычка Рейнарта к публичному обнажению имеет ту же природу, что и тяга Йохана к порезам. «Порез» - роман о возможности и допустимости внутренней обнаженности и непосредственности выбора. Цивилизованный человек должен прикрывать тело одеждой. Цивилизованный человек должен скрывать свои мысли, в том числе и от себя.
«Делая надрез, я выпускаю себя – смелого, откровенного. Я не умею выразить это иначе. Моя жажда искренности разрезает меня изнутри. Это она, а не лезвие, раскрывает мою кожу – две створки шкафа, из которых явится потайное содержимое. Как две створки ворот, выпускающих меня на свободу».
Порез – одновременно и притягивающий символ красоты насилия, и символ прорыва изнутри другого я. Они, эти два значения, двигаются друг навстречу другу. Йохан тоскует по себе истинному, тоскует по честности. Не зря в оформлении обложки была использована работа Хосе Луиса Лопеса Гальвана «El ojo turco».
Каждый человек оказывается перед событием, которое раскрывает ему его «Я» с новой стороны, пусть даже это мелкая царапина. И вопрос в том, что он станет делать дальше?
В финале романа после мучительных раздумий Йохан решает поехать к Коби. Уже перед выходом он замечает на кухонном столе нож.
«Я взял его в руки. Сталь играла с весенним солнцем. Как-то так всё и начиналось. Тоже было солнце. И потом этот дурацкий порез. Мы ещё даже здесь не жили. Мы. Я и она. Она. Как этого могло не быть? Не верится даже. Как этого может не быть сейчас? Я прислушался к себе: также болит? Да, тогда было солнце. Нет, всё было по-другому. Тогда я вёл себя глупо. До нынешнего часа я вёл себя глупо… И только теперь я понял. Это ведь так просто».


На следующий же день после появления «Пореза» на прилавках журналисты кинулись разыскивать автора, скрывавшегося под псевдонимом «А.V». Им потребовалось всего два дня чтобы установить его личность: им оказалась жительница Вены – двадцатилетняя Анника Венцель.
Возраст писательницы стал сюрпризом для критиков. Как?! В самом ли деле эта скромная милая девушка написала такой безжалостный в анализе темных закоулков человеческой натуры роман? Не может быть, это розыгрыш, подставная фигура!
По признанию Венцель, «Порез» она написала в восемнадцать лет. Два года ушло на то чтобы найти издателя. Редакторы отмахивались от застенчивой курносой девушки ростом всего в метр шестьдесят восемь. Похожая на ребёнка, с тихим детским голоском Анника случайно познакомилась с литературным агентом, которая разглядела в рукописи бестселлер. «Девушка, непонятно откуда появившаяся на пороге современной литературы и ввалившаяся в неё, споткнувшись о дверной косяк», - как выразился редактор ведущего литературного журнала.
Роман принёс Аннике не только литературную славу, но и неприятности. Ей пришлось сменить квартиру – на дверях её апартаментов несколько раз появлялись оскорбительные надписи и угрозы. Лидеры австрийских неонацистов объявили роман книгой must read. В прессе заговорили о повторении скандала с Ларсом фон Триером.
Некоторые высказывания подавляющее большинство литературоведов классифицировали как скрытую пропаганду фашизма. «Так ли безобиден роман, как хочет нам представить автор и его поклонники? Слишком многое оставлено на додумывание читателю. Вопросы повисли в воздухе. Писательница сделала так, чтобы эти вопросы остались в голове читателя после того, как последняя страница окажется прочтённой. Она посеяла семёна. А потом ускользнула от ответственности, заявив, что всё решает почва», - говорит литературовед Леопольд Раух.
Тринадцатую главу окрестили «главой Иуды» из-за её моральной неоднозначности. Читателю предстоит решить, к какому решению пришёл Йохан. Как применил нож? Принял ли он тёмную сторону в себе или понял, что некоторые вещи всё-таки необходимо подавлять?
С Раухом соглашается и профессор кафедры современной литературы: «Пока вампирские романы дурили голову подросткам штампованными историями любви, это было безобидно. Такое перерастают. «Порез» позарился на большее: он смешал дьявольский коктейль из притягательности такой мифической фигуры, как вампир, и мутных идей. Роман оседлал конёк коммерческой популярности этого вида литературы, он внедряет в умы читателей идеи, которые дадут слишком уродливые всходы. Это уже не девчоночьи мечты о светящемся на солнце бойфренде-вампире».
Вампирофилы уже эксплуатируют образ Хааса. На интернет-форумах появились никнеймы «Рейнарт», «Хаас» и аватарки цинично усмехающегося вампира. Анархист, эксгибиционист, низвергатель устоев, он стал героем фанфиков и пользуется невообразимой популярностью у подростков. А высказывания Рейнарта действительно звучат прямым переложением идеологии третьего рейха:
«- Это чистота крови. И чистота благодаря крови. Обратитесь к религии – жертвоприношение обещает свободу и прощение за счёт пролития крови. Человек веками впитывал в себя веру в её сакральность. Что же удивительного в том, что теперь он замирает в благоговении, едва видит, как делают первый надрез на куриной тушке, или при виде аварии?»
«Стремление к красоте эти козлы называют запретным. Человек тянется к совершенному. Они говорят нам: это плохо. Хрен с ними, душу не обманешь: мы видим, что красиво. Посмотрите на эти скульптуры или послушайте эту музыку: они возвышают дух, приподнимают человека над толпой и заставляют его тянутся вверх. У нас перевёрнутый мир – уродливое и искажённое называется шедевром». Сам Хаас пишет авангардистские или сюрреалистические картины, потому его свидетельство в пользу реализма ценно. «Я пишу уродливые вещи, и я ублюдок-вырожденец, так что я-то знаю, где красота, а что – грёбаное уродство»
В романе много рассуждений о красоте нацизма и жестокости, о том, что «красота стала пленницей идеологии», но это не должно становится препятствием к её признанию. Однако когда герой пытается вырвать красоту из лап зла, отделить своё восхищение нацистским искусством от отвращения, он обнаруживает, что пленница не хочет уходить. Она стороне идеологии, которая говорит о красоте нации и красоте крови. Сама природа делает ставку на жестокость: красота=выживание=отбор.
Так роман выходит на ещё одну важнейшую тему: как относиться к красоте? Рейнарт не обременяет себя раздумьями о том, допустимо ли находить красоту в насилии. Он не понимает, отчего людям не позволено любоваться красотой и делать вид, что её нет, если она состоит в неверном союзе.
«- Дед прикладывал вырезки из газет… Там была вырезка с офицером, командующим расстрелом. С самолётом… Меня выворачивает от них, но всё же… Я понимаю, что само по себе это – красиво. Какой там красиво – прекрасно! Вот, я сказал это. Прекрасно. Пусть это и смертоносная красота…
- Вы не слепы, поздравляю.
- Разве отвращение бывает на пустом месте? Мне кажется, страх – он как внутренний тормоз… Перестаешь боятся - и легко перейти черту. Прикоснулся к бездне - и она тебя уже зовёт.
- И что вы чувствуете?
- Тошноту.
- А разве тошнота не положительный признак? Говорит ли в вас болезнь или может, яичница виновата – уродлива, плоха? Нет, разумеется, нет. Дело не в ней, а в том, что вы съели раньше.
Я слушал его голос, резкий, как скрежет железа по стеклу или крик тропической птицы, и чувствовал, что решимость, наполнявшая меня ещё десять минут назад, серьёзно расшатана.
- Вы чувствуете, как нечто поднимается изнутри вас? Так к чему подавлять то, что неизбежно произойдёт?»
Переломной становится сцена, в которой герой идёт в книжный магазин и ему на глаза попадается книга о нацизме. Йохан берет её в руки - и ощущает, что она обжигает. «Ангелы и души умерших свесились с облаков и осуждающе смотрели на меня сквозь крышу. В меня тыкали пальцем все, кто оказался в одном зале со мной. Они шептались: предатель, дегенерат». Йохан старается прикрыть её первым попавшимся под руку альбомом, повернуть корешок так, чтобы стоящий рядом с ним пожилой человек не увидел, что же это за книга.
Герой впервые отчётливо сознаёт, что связан чужим мнением и чужим восприятием. Этому мужчине нет дела до Йохана. Но Йохан чувствует, что приготовился оправдываться, и это вызывает у него колоссальный протест. Он поражён тем, что ему отказано в свободе. Общество диктует, как он должен к чему-либо относиться и чего должен стыдиться. Осознание себя пленником идеологии вызывает у него шок.
Понятие нацизма в этой сцене выворачивается наизнанку. Всплывает в памяти высказывание турецкого премьер-министра, который после принятия французского закона заявил, что Европу захлестнул новый фашизм – фашизм наоборот. Жертвами становятся те, кто осмеливаются ставить под сомнение Холокост или армянский геноцид. Думать иначе, чем другие, запрещено. Нужно принять указанную точку зрения, не осмеливаясь на анализ событий. Но ведь именно интеллектуализм и запрещал Гитлер. Не получается ли тогда, что внимательное изучение нацизма предпочтительнее, чем отказ иметь с ним что-то общее? Существуют табу, которые легче обойти стороной, не задавая вопросов. Если кто-то пытается понять, а не слепо поверить, то он будет заклеймён как нацист. Если кто-то осмелится назвать фашистский истребитель красивым, он заслужит косой взгляд.
Этот крохотный эпизод описан со всей яркостью, как вспышка нейтронной бомбы. Герой переживает экзистенциальное озарение и впервые формулирует свой протест
Во второй раз Йохан переживает подобное, когда высказывает мнение о том, что вампирам глупо было бы считать себя венцом творения. Он говорит это Хаасу, на что тот отвечает: «Но ведь люди считают себя венцом творения, ставя себя выше других». От этого замечания рушится картина мира, которой придерживается Йохан. Не потому, что реплика Хааса значительна, а от того что Йохан впервые впустил в себя сомнение.

Нашлись камни в огород Венцель и у сексуальных меньшинств. Фонтанирующий нетолерантностью Хаас, сам принадлежащий к меньшинству - вампирскому роду, говорит о гомосексуалистах, иммигрантах, мусульманах с ошеломительным презрением.
«- Он… только натурщик?
- А, вот вы о чём. Гомосексуалисты… - Хаас скривился так пренебрежительно, что я подумал, он сейчас сплюнет. – От них надо очищать землю. Что, вы, вроде, удивлены? Ах да, политкорректность. Забудьте о ней».
«Жалеть? Снисходить? Давать права? Никогда не жалейте побеждённых, они – самые злейшие ваши враги. Победители слабы, потому что они развращены своей победой, утратили бдительность. Их взор затуманен колыханием стягов и ослеплён фейерверками побед. Особо бойтесь поверженных, которых милуют. Нет ничего унизительнее, чем милость, оказываемая врагом. Побеждённые, слабые, помилованные – самые ядовитые змеи. Из них вырастают противники, которые поняли, что нельзя никого и никогда нельзя жалеть. Есть свои и чужие, отношения между лагерями невозможны. Вы даете права гомосексуалистам, запаршивевшим наркоманам, арабам - они откусывают вам руку по локоть. Отбросьте свои сантименты. Милосердствуя, вы готовите извергов».
Ну а дневники Якоба возмутили тех, кто отстаивает доброе имя голландского Сопротивления. В общем, как остроумно заметил один журналист, «Венцель умудрилась потоптаться по всем мозолям».
Буря, поднявшаяся вокруг её детища, Аннику смутила и испугала. «Я ждала чего-то подобного, но не в таких масштабах». Сама того не зная, автор романа предрекает судьбу «Пореза»: он оказался также непринят и непонят, как картины Хааса, и вызвал те же обвинения, которых страшился Йохан в книжном магазине. Только Анника, в отличие от Йохана, не спешит оправдываться. «А что такого, я лишь произнесла вслух то, о чём думаем мы все! Однажды утром мне пришла без приглашения в голову эта мысль, одна из многих мыслей», - недоумевает она.
Венцель пыталась объяснить, что хотела сказать своим романом. Объяснения потонули в поднявшемся вокруг романа шуме: тихому детскому голоску автора не пересилить ора журналистов, слетевшихся на скандальную тему.
«Сколько молодых людей после этого романа возьмут в руки лезвие? Пойдут бить гомосексуалистов? Или увлекутся романтикой неонацизма?» Для Австрии, всерьёз озабоченной всплеском неонацистских настроений, роман стал ударом по больному месту. Чувствительность общественности можно понять. Слишком много шума было вокруг последнего Венского бала. «Люди читают, люди плюются, но читают, и посмотрите на их лица, на то, как блестят глаза, бегающие взад вперёд по строчкам книги. Это, по-вашему, здорово?»
Раздаются и голоса в защиту Венцель. «Надо иметь смелость, чтобы на волне антифашистских демонстраций представить такой неоднозначный роман», «Мы ведём себя как диктаторы, клеймя автора дегенератом и скрытым садистом за то, что он осмеливается поднять действительно значимые вопросы. Осмеливается думать». Таким образом, можно смело утвреждать: «Порез» вызвал резонанс ещё и потому, что дал повод вернуться к старому спору о том, что же должно оставаться для художника табу.


«Порез» - это роман-сенсация, роман-провокация, не намеревавшийся таковым быть. У него имеются предшественники, значительно более вызывающие. Уже написаны и сняты «Ночной портье», «Способный ученик» и «В стеклянной клетке».
В «Порезе» нет убийств, нет патологической жестокости, ненормативной лексики, порнографических сцен. Нидерланды оставлены без секс-шопов и кварталов красных фонарей. Представить себе, что соотечественники Йохана за ближайшим углом покупают наркотики, нереально. Роман целомудрен до скучности. Его язык – это язык середнячка-обывателя, добропорядочного буржуа, размышляющего вслух. Ни словесных кружев, ни лабиринтов сложных предложений. Венцель оперирует души читателей при свете зимнего дня. Прозрачность чёрно-белой съемки, убаюкивающая монотонность - совсем немного отделяет роман от скучности. Самые яркие пятна – это эпизоды порезов и обращение к памяти. Они написаны экспрессивно, слова исторгаются из Йохана, как выплёвывающаяся толчками артериальная кровь.
«Я смотрю на бледный след на своей руке и вспоминаю ещё кое-что.
Через некоторое время тот эпизод с пожаром позабылся, как и всё, помещенное в такую среду, как детская память, – долговечную, но избирательную, падкую на новые впечатления. Я подзабыл о пожаре, наигравшись в рыцаря-спасителя. И будто в отместку мне приснился сон.
Апельсиновое окно – сцена. Пламя раздвигает кулисы. На подоконнике вертится девочка. В первый миг я радуюсь – во мне воскресает узнавание. Но затем всё идёт не так. Она крутится, заставляя юбку надуваться колоколом. У неё мерзкая улыбка. Я знаю таких девчонок, вертлявых, противных, ябедничающих, строящих из себя паинек. Она довольна – ещё бы, на неё смотрит вся улица. Я пялюсь на неё в растерянности. Мне не хочется с такой водиться. Что с ней стало? Я воровато оглядываю другие окна – но нет, нигде нет других девочек. Это точно её глаза – огромные, ярко-голубые, разгорающиеся, как у инопланетян. Собрав всё своё мужество, я карабкаюсь по лестнице вместо пожарного. А она смотрит на меня свысока. Я вижу её идеально вымытые коленки. Почему огонь обходит её стороной? Ведь там, в глубине комнаты, реет гарь, чёрные бабочки пепла мечутся в алом, где-то ухает в раскалённое никуда лестничный пролёт, малиновые искры устремляются в космос. Только окно остаётся неопалимой купиной. «Свались же, давай, сейчас тебе будет больно», - шепчу я. Тогда она перестанет улыбаться. Замолкнет царапающий ржавый смех. Тогда она поймёт, что я помогаю ей. А я смогу заплакать. Но она смеётся мне в лицо, наслаждаясь тем, как ловко обманывает мои ожидания. Во мне вскипает гнев. Я понимаю, что стою за её спиной. Я сам – пламя. Протягиваю руку – и натыкаюсь на костлявую спину. Она оборачивается и мерзко улыбается. «Не сможешь», - говорит её едкая улыбочка. Я просыпаюсь, хватая ртом воздух.
Этот сон приходил ко мне ещё раз или два. А потом у меня получилось его забыть».
Лихорадочная деятельность кипит внутри, а не вовне. Внешняя жизнь предстаёт в романе ровной, как бег велосипеда по сонным голландским улицам: повторения, повороты колеса, между лёгкостью и меланхоличностью. Упорядоченный быт. Обыденные каждодневные действия, в которых мы видим отражение собственного существования. Имитация традиций нидерландской литературы с её рефлексией над военным прошлым, созерцательностью и пристальным вниманием к душевным переживаниям удалась. Австриячка Венцель идеально копирует нидерландскую школу: внутренняя жизнь героя рассматривается под лупой пустячного события, внешние события лишь отражают душевные коллизии.
Бурлящая работа воображения, отталкивающейся от скупых слов, подтверждается сценами чтения Йоханом дневников. Записки деда, которые так тщательно изучает герой на протяжении всего романа, не формируют параллельной линии повествования - они зеркало в котором герой видит отражение себя и каждого своего действия.
Сцена, в которой герою и читателю предлагается наконец разгадка случившегося десятилетия назад, решена в тех же тонах, что и открывающая роман сцена, только на сей раз к ней подмешано ослепительное солнце, неистово пляшущее по белой глади заледеневшей реки. Не Якоб дарит нам описание – его изложение скупо и содержит лишь факты – нет, Йохан оживляет лаконичные записи. Именно благодаря тому, что читатель смотрит на эти строки пытливым взглядом Йохана, он заражается его энтузиазмом
«Ослепительная пустыня, края которой не видно из-за мощной атаки солнца. Глаза слепит, тепло первых лучей образует странный союз с морозом.
Полынья сначала была замысловатой геометрической фигурой, сложенной из десятка линий-трещин. Тонкие вначале, они стали разрастаться, чтобы растворить зигзагообразные плиты вздыбившегося льда. Всё происходило быстро, лишь в перемотке воспоминания можно было разглядеть механизм подъёма ледяных осколков. Они высвободили воду – кристально-чистую, – и это усилило так не к месту и не ко времени пришедшее ощущение праздника или каникул».
Выдержки из дневника Якоба, рисующие деятельность голландского подполья, операции по переправке фальшивых продуктовых карточек, расстрел забастовщиков и арест обвиненного в антинемецкой деятельности знакомого, служат именно этой цели: изменения в их тональности выдают тайные мысли писавшего, намекают, что наблюдение превращается в подглядывание. То, что Йохан улавливает эти намёки, объясняется тем, что он сам находится на той же волне. Он переживает сложный диалог со своим дедом: стыдится, спорит, надеется. Когда в конце ответ найден, он и рад – потому что получил подтверждение: он не один такой, - и разочарован. Образца для подражания не состоялось. Пока он спорил с Якобом, его грызло чувство вины, но был моральный ориентир. Потом Йохан смог вздохнуть с облегчением, но с чем теперь сверять курс?
Разгадка, данная в записи, где дед делится историей появления в его доме смертного жетона, ошеломляет читателя своей непредсказуемостью: ошеломляет не то, что произошло, а созвучность происходившего метаниям героя, то, насколько верно он отразил в себе случившееся, хотя и не видел сцены на реке.


Она откидывает волнистые светлые волосы, так что видно – у неё не проколоты уши. Она по минимуму пользуется косметикой. Круглое, не утратившее детской припухлости личико. Чистые большие глаза. Девочка с нежной кожей, ещё не знающая о том, что такое выщипывать брови. Этому неиспорченному ребёнку явно хочется поскорее улизнуть из гущи толпы.
Презентация в «Barnes & Noble» в Нью-Йорке. Узнаваемые буквы на фасаде, ассоциирующиеся с солидностью и признанием. Мелькание лиц. Ряды книжных обложек. Анника шмыгает носом, по-детски складывает руки на коленях.
«Что вас привлекло в этой книге?» - этот вопрос журналистка задаёт покупателям, отходящим от стола, за которым Венцель подписывает экземпляры «Пореза» - старательно выводя автографы круглым почерком.
- Подружка моего соседа сказала, что роман чумовой! – девушка улыбается.
- Вы знаете, о чём он?
- О маньяке вроде бы. С ножом. Люблю книжки о маньяках. Джеймса Паттерсона, например...
Говорит ли «Порез» о раздвоении личности? Есть ли в нём любовь к патологии? Нет. Это светлый спокойный роман об обычном, психически здоровом человеке. Йохан не сходит с ума – он всего лишь с изумлением обнаруживает в себе кое-что, помимо «этого славного плюшевого парня».
- У вас в руках – роман Анники Венцель. Расскажите-ка, что заставило вас его купить?
- Говорят, это даже круче «Сумерек». Я всё перечитала про вампиров. Не могла пройти мимо!
Удивительно, что роман не только привлёк, но и удержал внимание поклонников вампирского жанра. На весь роман - всего один вампир. Разве этого достаточно? Даже Брему Стокеру потребовались в дополнение к графу три пособницы-красавицы. Чем же Хаас подкупает Йохана и любителей литературы о вампирах? Не будем спорить, это один из ярчайших образов в романе. Рейнарту плевать на то, будет ли кому нужно его искусство, любит ли его кто-то или нет. Он смеётся в лицо общественности не ради дешёвого пиара - слава нужна ему меньше всего. В какой-то степени он – каждый из нас, только вывернутый наизнанку, обнажённый, прилюдно плещущийся в водоёме собственных извергшихся желаний. Редкое качество в человеке ли, в вампире ли.
- Я вижу, вы купили «Порез». А вас чем заинтересовал роман?
- Лично я стараюсь отслеживать новинки. Раз молоденькие девушки такие романы пишут, с обществом что-то не так. Если хотите знать моё мнение, это затянувшийся подростковый протест. Жест не наигравшейся юной бунтарки. Провокация. Желание выделиться.
Ещё жестче выражаются те, кто «Порез» читать не собираются. «Что такого могла выдумать двадцатилетняя соплячка? У них сейчас своя мода, в которой, кроме грязи, нет ничего! Малолетние извращенцы, возомнившие себя пророками», – скептично пожимают плечами они.
Анника Венцель, которую почти не видно за горой книг, не похожа на бунтарку. Забывшись, она по-школьному покусывает авторучку, как будто решает тест. А может… крамольное подозрение… может, и правда, - не она создала роман и не ей принадлежат мысли, до которых надо дозреть?.. Психологическая проза – удел маститых писателей и людей с жизненным опытом.
Своей популярностью некоторые цитаты обязаны вовсе не сотворившим их авторам, а тем, кто много позже вынес эти слова на знамя. Новую глубину и пронзительность строкам из «Оды соловью» придал меланхоличный роман Фитцджеральда. Четырёхсотлетней выдержки высказывание Донна о колоколе зазвучало набатом после того, как его извлёк на свет Хемингуэй. Выражение о «прекрасной двойственности» тоже родилось не у Венцель, но оказалось самой цитируемой строчкой в аннотациях. Есть ли над чем в действительности размышлять в финале романа или исход очевиден? Способен он кого-то склонить на одну их сторон, или можно согласится с очередной репликой Рейнарта: «Общество никогда не проснётся, сколько не рисуй, не пиши им. Потому что люди суицидальны! Им нравится быть ишаками, которые довольствуются своим стойлом, хотя и не могут отказать себе в удовольствии посетовать на жизнь. на сегодня свою лепту в реформаторство я внёс»?
Так прекрасная двойственность человека – или ужасная двойственность?
Свобода - красивое слово, но каждый из нас видит за ним? Почему мы не свободны? Чего боимся: порицаний, давлений, самих себя? Вернётся ли Йохан к прежнему образу жизни – образу жизни милого тихого простофили,- или решит двигаться вперёд по едва намечающейся тропе? Прочтите сами и узнаете, чем может грозить лично вам обыкновенный «Порез».